Мнения

26 апреля Сбербанк России объявил о снижении процентных ставок по депозитам физических лиц в иностранной валюте до рекордных для него в новейшей истории страны 0,3-0,8 % годовых для евро, и 1,8-2,0 % годовых для доллара для сумм ниже 100 000 рублей. Конечно, подавляющее большинство жителей города и региона такие суммы ни в Сбере, ни в любом другом банке не хранит, а чаще ими просто и не располагает, так что задумываться большинству вроде как особо и не о чем. Между тем, задуматься стоит.

Еще после кризиса 2008 года и краха американских агентств Fanny Mae и Freddy Mac монетарные власти развитых стран изобрели такой инструмент спасения собственной экономики, как количественное смягчение. С вариациями в зависимости от страны или региона это в общем случае означает, что, опасаясь краха крупных финансовых учреждений, правительства или центробанки предоставляют для них ликвидность (деньги, гарантии или ценные бумаги) на особых, ранее неслыханных условиях. Во-первых, эта мера призвана была снизить риски банкротства из-за «плохих долгов», во-вторых, вдохнуть жизнь в экономику, чтобы стимулировать экономический рост. На росте мы подробнее остановимся чуть ниже, а сейчас попытаемся понять, к чему же через 7–8 лет и триллионы долларов и евро эта политика привела.

Предполагалось, что полученными дешевыми деньгами финансовые учреждения распорядятся мудро: спишут плохие долги, улучшат структуру балансов и прокредитуют новые предприятия и проекты. Однако в условиях высокой неопределенности те повели себя иначе: большая часть денег так и не попала в так называемый реальный сектор, как в Европе, так и в России. Банки, несмотря на горькую пилюлю, продолжили «жрать кактус»: играть на валютных курсах, производных инструментах биржевых товаров типа нефти, зерна или золота, и так далее. Итоги программы количественного смягчения оказались неоднозначными: с одной стороны, риски для системообразующих банков и корпораций снизились, с другой – экономика расти не захотела.

Но финансовым властям ничего лучшего за это время изобрести не удалось. Они продолжали смягчать. В итоге уже в 2008 году центробанк Швеции впервые в истории применил отрицательную учетную ставку. Это означает, что он фактически взимал плату с предприятий и банков, чьи остатки на корреспондентских счетах превышали обязательные резервы, стимулируя их таким образом тратить деньги. Позже к шведскому Риксбанку присоединился датский центробанк, затем швейцарский, и в конце концов – ЕЦБ (текущая учетная ставка 0 %, депозитная – 0,40 %). И хотя, по словам экспертов, в отрицательных учетных ставках есть известный политический риск, до тех пор пока они не достигают величины в 2–3 % (сопоставимых с комиссией за транзакцию ведущих мировых платежных системы вроде Visa), хозяйствующие субъекты будут мириться с такими потерями. На бытовом уровне ваш депозит превращается в этом случае как бы в банковскую ячейку, где вы храните деньги и за которую платите, но не фиксированную сумму, а процент от лежащего внутри. При этом, если у конкретного обывателя есть выбор – оставить деньги в ячейке или переложить их под матрац, то у международных компаний его фактически нет.

Но что это значит для конкретного гражданина? Больших чудес ждать не стоит, но маленькие случаются. В 2015 году датский банк Nordea Kredit был вынужден предложить своим частным клиентам ипотечные кредиты с отрицательной ставкой. Вряд ли это означает, что в итоге вы заплатите банку за время пользования таким кредитом меньше, чем у него взяли – поскольку, скорее всего, в договоре будет указана плавающая ставка, привязанная к одному из индикаторов «здоровья экономики», так что при изменении ситуации ставка может перестать быть отрицательной. Но в тот момент ситуация для человека, воспитанного на Адаме Смите и Карле Марксе, выглядела анекдотично: банк как бы приплачивал вам за пользование кредитом. Деньги штрих отменились!

Почему же Nordea Kredit и некоторые другие частные банки, акционеры которых наверняка хотят получать дивиденды на свои акции, принимает такие решения? Наверное, потому, что содержимое этого ипотечного кредита, пройдя несколько инстанций, все-таки попадёт в реальный сектор и станет благом для конкретной местности, страны в целом и Nordea Kredit, как агента экономической деятельности.

Подобная практика не лишена изъянов. Современная западная цивилизация (в этом смысле Россия вполне к ней относится, что бы вы ни думали), борясь в периодическими кризисами рыночного хозяйства и пытаясь его регулировать, чтобы избежать великих депрессий и черных пятниц, сама загнала себя в тупик и теперь вынуждена полагаться на столь экзотические меры. Если в здоровой экономике часть экономических агентов или, по-путински, «хозяйствующих субъектов» регулярно банкротится и закрывается, то это не просто поточу что так – нормально и естественно для рыночной стихии. Это оказывает неоценимую услугу рынку в целом. Именно за счет постоянной корректировки соотношения риска и доходности, перераспределения инвестиций из гибнущих компаний и целых отраслей в другие и вновь создающиеся, методом непрерывных проб и ошибок настоящая экономика и ведет вас к прогрессу и благоденствию.

А теперь давайте вернемся к пресловутому экономическому росту, ради которого вроде бы все и затеяно. И наш Президент, и правительство, и экономические обозреватели в большинстве российских и зарубежных средств массовой информации, привыкли убеждать нас в том, что экономический рост – это однозначное благо. На бытовом уровне, конечно, когда вчера сегодня чего-то было десять, а сегодня стало одиннадцать, это вроде бы хорошо. Растет экономика, растут доходы работающих, растет потребление, растет качество жизни. Красота! Мы и сами это наблюдали на достаточно долго между, скажем, 1999-м и 2007 годом. И хотя российская экономика росла куда медленнее китайской или польской (которая умудрялась расти даже по итогам 2009 года, когда в Европе падало все), главное, что рост экономики и доходов населения у нас не сопровождался соизмеримым ростом производительности труда. Ну, мы понятно, почему росли – эффект догоняющего плюс относительно свободные условия существования малого и среднего бизнеса плюс высокие цены на сырье. Все три компонента нашего роста накрылись последовательно медным тазом между 2008 и 2015 годами. Иностранные санкции лишь усугубили ситуацию. Без них было бы примерно то же самое, только медленнее и, возможно, печальнее.

Итак, кому, зачем и под каким соусом нужен экономический рост? Во-первых, правительствам: он является «как бы видимым в цифрах» результатом их действий в экономике. Во-вторых, тем самым крупным финансовым организациям, ибо рост подразумевает постоянное количественное расширение всех параметров их деятельности, включая прибыль. Больше, вроде, никому. Конкретному гражданину абстрактный экономический рост не важен. Ему важна экономическая свобода и профессиональная востребованность, качество жизни и уверенность в завтрашнем дне. Из экономического роста страны или региона ничего из этого прямо не вытекает, увы. Погоня же за абстрактным экономическим ростом в масштабах планеты, приносит нам совсем не те плоды, на которые мы рассчитывали: сегодня наши товары ломаются и выходят из строя сразу после окончания гарантийного срока, в то время как 30 лет назад их делали «на века» – просто потому, что, чтобы показать рост, нужно продать сегодня больше, чем вчера. И вот мы питаемся целлюлозой и трансжирами, в то время, как 50 лет назад молоко прокисало на следующий день и всё-таки было куда полезнее. Ну, и наконец, на количество счастья это принципиально не повлияло, оно не изменилось, хотя научно-технический прогресс сулит нам всё больше выгод, за которыми неизбежно придут ещё большие риски и вызовы.

Какая же мораль, спросите вы. Простая. Старайтесь жить так, чтобы поменьше зависеть от больших и «жестких» структур, будь то Сбербанк, правительство страны или транснациональная корпорация. Все новое, прогрессивное и интересное случается за их пределами естественным образом. И да, отрицательные учётные или депозитные ставки сами по себе в здоровой и свободной экономике не могли бы появиться никогда.

Фото - macos.livejournal.com